Оксана пришла к выводу, что даже если человек изначально и не испытывает психологических проблем, в психиатрической больнице они могут возникнуть достаточно быстро. Чтобы адаптироваться в новой обстановке, она решила начать общаться с другими пациентами. В результате, ей удалось наладить контакт с двумя молодыми девушками, которые впоследствии стали для неё настоящими подругами по несчастью.
Я рыдала у врача, прося помощи. Воспоминания бывшей пациентки психиатрической больницы
Год назад Наталье (имя изменено) поставили диагноз «пограничное расстройство личности», и она была помещена в одну из психиатрических больниц Иркутска. В течение своего пребывания в этом учреждении девушка вела дневник, тщательно фиксируя всё, что с ней происходило. С разрешения Натальи мы публикуем отрывки из её дневника, в которых она делится своей историей о том, как оказалась в психиатрической больнице, о своём лечении и о том, как медперсонал относился к пациентам.
Меня зовут Наталья, мне 25 лет, и у меня диагностировали пограничное расстройство личности. Я обратилась к врачу с неконтролируемыми истерическими приступами, которые могли длиться часами. Я порезала себе руки и постоянно ощущала внутреннюю пустоту, испытывая потребность в общении с другими людьми.
К сожалению, я не смогла получить ту помощь, на которую так надеялась. Состояние отечественной психиатрии оставляет желать лучшего, и я знаю это не понаслышке: мне довелось побывать в двух отделениях одной из психиатрических больниц Иркутска.
Прежде чем получить направление на стационарное обследование и лечение в больнице, мне пришлось пройти через несколько, казалось бы, бесконечных этапов. Я до сих пор не понимаю, как человек, нуждающийся в помощи, может справляться с этой системой в одиночку. Сначала нужно было получить направление от психотерапевта, к которому можно записаться только в определённые дни, если, конечно, не устроишь истерику на месте — тогда все становится проще. Затем необходимо было сдать анализы, результаты которых приходили только через неделю. За это время состояние пациента зачастую ухудшается, но это никого не заботит.
Когда я наконец получила результаты анализов, я сразу же отправилась в больницу с необходимыми вещами. После краткой беседы с главным врачом меня определили в палату отделения пограничных состояний, которое отличается более доверительным отношением к пациентам по сравнению с острыми отделениями.
По иронии судьбы, мне досталась палата №6 — как в повести Антона Чехова. В ней без окон находились несколько пациентов разных возрастов.
В первые десять дней мне пришлось сдать множество анализов, пройти ЭКГ и встретиться с психологом. Только после этого мне должны были поставить окончательный диагноз и разработать план лечения. Тем не менее, различные препараты начали давать с первого дня моего пребывания в больнице. На решающей встрече лечащий врач сказал, что моё состояние — это просто особенность моего характера.
— Ты такая, какая есть, мы тут ничем тебе не поможем, но раз ты уже поступила, тебе придётся пробыть здесь месяц, — озвучил он свой вердикт.
Таким образом, я провела в больнице 46 дней.
На протяжении всего времени я ощущала себя подопытной мышкой. В первую неделю меня испытывали на прочность и пытались вывести из эмоционального равновесия, чтобы проверить, насколько я адекватна и сдержанна. В пограничном отделении для лечения пациентов использовались медикаменты. Мне несколько раз меняли схему лечения, прежде чем нашли подходящие препараты.
Каждую неделю, приходя к своему врачу, я слышала стандартный вопрос: «Ну как дела?». Однажды, когда я пыталась подробно описать своё состояние, свои переживания и мысли, меня прервали с замечанием: «Таблетки нормально идут? Тогда иди — лечись дальше.» И я ушла, так как не было других вариантов.
Я поняла, почему некоторые пациенты стремятся вернуться в больницу: с каждым новым визитом их начинают лечить более сильными препаратами и увеличивают дозировки, что приводит к зависимостям.
Острое отделение
Я была в пограничном отделении дважды. В третий раз, когда моё состояние стало критическим, мне отказались предоставить там помощь. Помню, как я умоляла врача о помощи, но, как мне показалось, из-за личной неприязни она была непреклонна и отправила меня к главному врачу.
На мой взгляд, чтобы отвести от себя проблемы или в наказание, главврач предложил мне провести неделю в остром отделении, пообещав затем перевести обратно в пограничное. Однако я была обманута, обещание не выполнили. Кстати, мне велели никому не рассказывать из родных о том, что я попадаю в острое отделение — подводя итог, мне это было непонятно.
Острое отделение показалось мне аналогом тюрьмы. У меня забрали все вещи, в том числе и телефон. Остались лишь полотенце, нижнее белье, зубная щетка и разрешенные продукты. Ногти подстригли под корень и выдали hospital gown — халат для больных.
Всё, что касалось передвижений, ограничивалось узким коридором. На дверях палат имелись замочные отверстия, чтобы стражи могли следить за пациентами. Туалеты здесь были с перегородками и дверями, в отличие от пограничного отделения, что вызвало моё удивление.
Курить было запрещено. Но за промысловую работу санитаров я могла выкурить одну сигарету в день втайне от всех.
Первую ночь мне пришлось провести в коридоре, так как мест в палатах не оказалось. На всякий случай мне сделали инъекцию препарата, чтобы я крепко спала и не устроила беспорядков. Перед тем как определить меня в палату, мне сказали: «Держи все свои вещи при себе, а то могут украсть».
⠀
— Что теперь? — спросила я у санитара, когда меня разместили в палате и я заняла свою койку.
— Ложись, — кратко ответил он.
Я поняла, что делать больше нечего — только спокойненько лежать или слоняться по коридору.
Первая ночь прошла в страхе. В ту ночь привезли пациентку, которая уже была завсегдатой больницы и наводила там шум. Её, естественно, привязали к кровати, и она всю ночь орала, не давая покоя всем остальным.
Нам назначили лекарства и тщательно следили, чтобы мы принимали таблетки. Каждое воскресенье был банный день, чтобы помыться, все должны были стоять в очереди. Поскольку в понедельник врачи приходили, чтобы узнать состояние пациентов, те, кто притихли и держались без эксцессов, могли рассчитывать на освобождение в этот день. Многие ждали именно понедельника с нетерпением, я тоже ждала. Но, несмотря на улучшение моего состояния, никто не собирался ни переводить меня в другое отделение, ни отпускать домой.
Вернуться в психиатрическую больницу хотели бы только самые отчаянные — завсегдатаи отделения, чье появление вызывало мурашки по коже. Однако человек, как известно, способен привыкнуть ко всему.
Однажды в душевой завязалась потасовка. Одна из пациенток толкнула другую, и между ними началась драка. В итоге обеих пациентов наказали, добавив месяц к сроку лечения. Одна из девушек, которая должна была уехать домой через два дня, потеряла возможность вернуться. Это разве справедливо? Будете оспаривать? Что ж, вам добавят ещё месяц. А одна девушка, как мне показалось, из-за неправильного лечения превратилась в овоща. Она всегда сидела в коридоре и бормотала, не поднимая головы. И когда санитары кричали на неё, она никак не реагировала. Ранее, когда она только поступила, она была вполне нормальна.
У санитаров в остром отделении было свое развлечение. Они без усталости спрашивали пациентов: «Какой сегодня день недели?». Календарей не было, и многие путались. Это было своеобразное испытание для пациентов. Хорошим пациентам давали листок и ручку, чтобы они выставляли дни недели.
Боты или зомби, — это те, у кого стеклянные глаза. Обычно их хватает только на одну программу, например, «Есть сигарета?».
Маша была жестокой. Я — нет. У нас было единственное требование к «зомби», когда мы курили в туалете, где это делать было нельзя (но санитарки злостно предлагали: «Вы что, думаете, со мной нельзя договориться?» или, смеясь: «Ну скажите: мы пойдем, пошалим!»), — стойте и молчите. Первая утренняя сигарета должна была быть выкурена целиком или хотя бы с Машей на двоих, главное — наедине. Если с нами присутствовал кто-то из «своих», нужно было держать дверь. Дверь нужно было держать, чтобы не воняло снаружи, потому что она не закрывалась, да и была стеклянной, всегда распахнутой. Я сфотографировала, что видит псих, сидя на толчке: кафель, открытая дверь, ряд раковин и дверь в душевую.
Завтрак в 9 утра. От подъема до завтрака полтора часа. Час, если не считать чистку зубов и рисование стрелок водостойким маркером. Хотя в психбольнице Алексеева, как обсуждали, можно пронести танк. Мне принесли зеркало, я положила его в карман халата, который был накинут поверх ночной рубашки (такой у нас была униформа). Мне принесли блокнот, и я просто взяла его. Я была девочкой с секретом в том смысле, что лезвие для самопорезов было в этом же блокноте, сложенное и скрепленное скрепкой. И всё это происходило в больнице, где отбирали ручки, которые могли бы стать оружием.
В промежутке между подъёмом и завтраком проходила «битва» за два канала: «Муз-ТВ» или «ТНТ MUSIC». Я оказалась в Алексеева-Кащенко потому, что провела пять суток без сна, жила в комнате, полной зеркал, общалась со всеми ушедшими родственниками и оставила квартиру в ужасном состоянии. Меня начали колоть галопередозировками в первые дни, а первую неделю я вообще не помнила, а теперь мы танцуем под трек «Звонкого Голоса»: «Я верю в чудеса, слышу все голоса, они смеются, а ты пой, пой со мной». Мне говорят: «Ты сошла с ума», а я отвечаю: «Разберусь сама…». В один из дней я погрузилась в глубокие 1990-е: Маша, которая старше на пять лет, рассказывает про «Я ворона» Линды и «Оперу #2» Витаса. Мы смотрим на жабры, анализируем культуру как палимпсест: «У-те-кай. В подворотне нас ждет маньяк…».
Если не танцевать хотя бы полчаса, за систему пятиразового питания в группе СБКС (сухая белково-композитная смесь) за две недели можно набрать пять-seven килограммов.
Существуют также ОВД (основной вариант диеты) и ЩД (щадящая диета), их можно было получить, но только редким бабушкам: во время моего пребывания на ЩД находились только пятеро. Лечебных диет на самом деле было больше, но основными были именно эти, и не было высокобелковой ВБД, к примеру. В любом случае, СБКС воспринималась как форма раскармливания (что такое расстройство пищевого поведения, здесь никого не интересовало, но спокойно есть мне разрешали).
На завтрак полдник в 11 часов происходило открытие холодильников. Следующий раз холодильники открывали в 16 часов, после обеда в 13. Вне этих временных промежутков доступа к холодильникам, конечно, не было. Ужин проходил в 18, а кефир можно было выпить в 21. Отбой — в 22, при этом считалось, что с 21 до 22 все должны медленно шляться и чистить зубы. Душ назначался на одну палату за один вечер. Иногда, если никто не приступал к ним, душа не было. Иногда, наоборот, получалось добиться внеочередного душа. Тогда нужно было за три минуты в кафельной выемке с партнером из пары в другой выемке успеть помыться (иногда под пытки: «Голову не мыть!», даже мне с длиной волос около сантиметра). Ничего страшного не происходило, просто мылась, а на тебя смотрела, если не повезло, грозно развалившаяся на стуле дама. Дверь открыта, потому что запираться, естественно, нельзя. Если повезло, никто не смотрит, но стол не закрывается. Или кто-то занимает позицию наблюдателя, но дверь закрыта — это тоже хорошо.
Существуют два места в отделении, где можно было укрыться: за кафельной стенкой в туалете, в углу за бачком унитаза и между двумя кроватями, пока ты не уронил каждую из них. В какой-то момент я по непонятной причине расслабилась так, что перестала переживать, как палюсь, имея единственный телефон в отделении, и светила им направо и налево. Я перестала прятаться от соседки, потому что искренне верила, что делать им больше нечего, как стучать. Маша, однако, до последнего убеждала меня быть крайне осторожной. Иногда было забавно, насколько мимо важного смотрят люди: к примеру, Наташа, заведующая, так и не узнала о моем телефоне. Наташа венчает с огромным животом и утверждает, что беременна, хотя, похоже, даже врачи не уверенны, так ли это. Спрашивать никому просто не позволяет этика. Наташа спокойно предлагает: «Есть сигарета?», но не как зомби (она же на самом деле — авторитет). Она словно говорит, что «набьёт тебе морду, если ты не найдёшь нужные слова». Как обычно, первой была я, кто ей что-то сказала: «Наташа, ты ох*** обнаглела». Однажды Наташа заглядывает в палату, тыкает в меня пальцем и говорит: «Она вас всех сдала». Наташа намекает на то, что я храню сигареты. В отделении всегда есть сигареты у двух человек: у меня (заначка из 3–4 пачек) и у девочки А. (1–2 пачки). Я воспринимаю все известное поведение Наташи как подлость.»Наташа, храни сигареты у меня, по идее их хранить безопаснее» — однако, сама она почти всю пачку скурила. Даже и не предложила мне.
ДИНА: Мне казалось, что бабушка меня сжигает глазами
Я родилась с болезнью, но долгое время она не проявлялась. Скорее всего, её спровоцировал нездоровый образ жизни: я ходила по клубам ночами, тусовалась с людьми, и даже употребляла алкоголь и лёгкие наркотики. Постепенно в моей голове начали скапливаться странные мысли — например, я стала говорить и думать ненормальные вещи, и родители решили отвести меня к психиатру. Два врача меня посмотрели, но ничего не нашли. Я старалась хитрить и ненароком не сдаваться: они спрашивают: «Сколько тебе лет?», а я, зная, что мне сто, отвечала: «Тридцать».
Спустя всего месяц у меня произошла бессонная ночь.
В моей голове был полный бардак, это было ужасно, я ходила, включала и выключала свет, и под утро мне пришла в голову мысль, что папа хочет бензопилой разрезать мне голову. Я помню: мне казалось, что всё, что я предвкушаю, так и есть.
Я думала: «Ничего же не доказано, не доказана, например, божественная теория создания мира, так почему бы не быть правдой тому, что думаю я?». Я не замечала ничего, речь о чём бы усилило мои мысли. Поэтому было очень страшно. Мне казалось, что бабушка меня сжигает взглядами… Представляете, как я вела себя дома? Бегала от родных, пряталась от них… А они не знали, что со мной делать.
Я кричала: «Вызывайте скорую!», и думала, что врачи заберут меня от всего этого. В конце концов родители вызвали скорую, меня увезли в стационар. Врач назначил мне таблетки, и я постепенно начала приходить в себя. В остром состоянии восприятие себя и мира изменяется. Мне казалось, что я некрасивая, а окружающие люди мрачные, все выглядело не так, как должно. В такие моменты я искала смерти, хотя обычно о ней не думала. Но затем я начала поправляться, помогала убирать в отделении, становилась спокойней. Я провела в этом отделении 45 дней.
Кадр из проекта «Голоса».
После этого меня выписали в первый раз, и дома я просто лежала на кровати целыми днями. Это была депрессия. Я лежала и ела, ела и лежала. В общем, не могу сказать, что тогда мне очень помогли. Когда состояние повторилось, я попала в санаторное отделение, и вот там мне действительно помогли, я провела там два года. Со мной очень хорошо общалась заведующая, мы с ней даже подружились.
Сейчас я изменила свой образ жизни и прекратила общение с друзьями ещё до больницы. В своём состоянии я видела в людях только недостатки, думала о том, что они сделали мне плохого. А вот к родным я испытываю большую любовь — они настолько меня поддерживают! Я живу с родителями, и у нас с папой договор: я убираю квартиру, готовлю супы, а он мне выплачивает зарплату, 8 или 5 тысяч, этого мне достаточно.
НИКОЛАЙ: Мне казалось, что я инопланетянин в этом мире
Я не могу точно сказать, когда начала болеть. Думаю, что в 16 лет, хотя внешне это никак не проявлялось. Начиналось всё с незначительных аффективных расстройств в виде легких депрессивных состояний, которые не мешали мне вести нормальный образ жизни. Иногда я просто бродил по городу под дождем в ослабленном состоянии или ощущал себя отчуждённым от людей, не зная, как вести себя, какие между нами могут быть отношения.
Это состояние постепенно нарастало, и я могу вспомнить точную дату, когда всё достигло пика: это был выпускной вечер 24 июня 1990 года. Тогда я почувствовал разрыв своего восприятия и окружающего мира. Я осознал, что все люди живут в одной реальности, объединённой общими связями, а я будто бы появился из другого пространства. Это было как будто внутреннее распадение, сопровождаемое мыслями о своём негативном поведении, чувством вины и ощущением своей малозначимости — всё это жгло душу.
Всё лето я мучился от сильной депрессии, но никто этого не замечал. Более того, несмотря на свои переживания, я поступил в институт на отлично. Но это было очень болезненно — ощущение физической и нравственной уродливости, чувство вины перед всем миром и всеми людьми. Это крайне тяжёлое душевное страдание, но я не понимал, что это болезнь. Мне казалось, что всё именно так — я плохо отношусь к людям, не могу уважать ни себя, ни других.
Меня постоянно терзали мысли о самоубийстве, потому что казалось, что мне не суждено жить. Замечу, однако, что я не пытался покончить с собой, хотя в какой-то момент мне показалось, что подобное решение было уже принято. И это «решение» даже успокаивало, так как я знал, что в любой момент смогу прекратить свои мучения.
Рисунок Алексея Лаврентьева. Проект «Голоса».
Затем я уехал в колхоз, и там мне стало немного легче. Приступы эндогенных расстройств, которые не были связаны с психотравмами, приходят и уходят сами собой, это называется спонтанной ремиссией в психиатрии. В колхозе я вдруг почувствовал, как однажды ушёл из внутреннего аду и перенёсся в какой-то внутренний рай.
Сначала это было чувство единения со всем миром, а потом возникло религиозное восприятие. Это состояло в ощущении внутреннего покоя и счастья, периоде переживания глубоких символических смыслов, который был крайне наполнен и насыщен, особенно на фоне страшного обвала и пустоты. Это была одновременно восторженная радость и очищающее покаяние.
Затем снова всё восстанавливается, и я ощутил, как распадаются вновь обретенные глубокие смыслы, появляется нарастающее чувство богооставленности, как будто Бог удаляется от меня. Впервые пришли мысли: «А не схожу ли я с ума?». Но при этом у меня не было ни галлюцинаций, ни голосов, ничего подобного.
Я попытался вернуть обратно это постижение Бога через философию, надеясь найти логику, но это была безумная идея. В тот момент я не догадывался о её бесперспективности, мне казалось, что философскими усилиями можно постичь это понятие. В результате моё состояние продолжало ухудшаться.
Можно ли изменить систему социальной защиты, и почему это нужно сделать
У дальней стены под простыней лежит худая женщина, которая давно не встает и не двигается. У неё на копчике пролежень, на руке содрана кожа. Когда женщину переворачивают, простыня сползает, и под ней обнажаются кожа и кости.
Лиля просит физраствор, хлоргексидин, марлевые салфетки, мазевую повязку атрауман или воскопран, фиксирующий бинт. Ничего этого в отделении нет. Мы идем к Светлане.
— Зачем вам это всё? Мы мажем её фукорцином, зеленкой,— недовольно отвечает Светлана.
— Но сейчас есть другие, более мягкие средства,— возражает Лиля,— зеленка очень агрессивная, этой женщине больно.
— Я тут 20 лет работаю, всегда так мазали и лечили! — резко отвечает Светлана.— Вы приехали и уехали. А у меня тут жизнь прошла.
Лиля спрашивает, где врач и можно ли его увидеть — врач-психиатр один на всё отделение, он лечит и психиатрические, и соматические заболевания.
— У него посетители,— бросает Светлана.
Но тут же меняет гнев на благосклонность:
— Ладно, показывай, что не так.
За несколько визитов в это отделение мы видели врача только один раз. В остальное время всем работала сестра-хозяйка. Я так и не поняла, почему она отвечает не только за обеспечение простынями и памперсами, но и за должный уход за пациентами.
У кровати женщины с пролежнем Светлана объясняет Лиле:
— У неё пергаментная кожа, видите? Вот я беру её за руку, чтобы перевернуть,— и кусок кожи слезает.
У женщины на морщинистой руке и правда остаётся сырое красное пятно.
— У нас в фонде есть обучающий курс,— говорит Лиля.— Хотите, мы привезем к вам специалистов? Они как раз рассказывают, как правильно переворачивать пациентов так, чтобы и ваша спина была целой, и пациенту не было больно. За руки не надо брать, когда человека переворачиваете.
— Да кто будет смотреть ваши курсы? — отмахивается Светлана.— Вы видите — сейчас обед, мы уже все отделение перемыли, а еще белье не собрали, и всех надо накормить. Нету времени!
Привязать к кровати
В психиатрической больнице людей часто привязывают, потому что некому за ними следить.
Фото: Ольга Алленова, Коммерсантъ
Напротив, в кровати у окна лежит худая высокая женщина. Её растрепанные волосы всё ещё хранят остатки рыжей краски, но корни уже седые. Руки привязаны за запястья к металлическим брусьям кровати. Санитарки говорят, что Лариса с ними дерётся.
Я сажусь к ней на кровать. Она смотрит на меня с интересом.
— А вы учить нас приехали, да? — спрашивает она, глядя на меня ясными голубыми глазами.— У меня в школе хорошие преподаватели.
Она пытается привстать, но веревки удерживают её руки, и Лариса беспомощно оседает обратно на кровать.
— Люба, можно я отвяжу ей руки? — спрашиваю я.— На пять минут. Пожалуйста!
Люба разрешает. Лариса ни для кого не опасна — просто ей запрещено вставать и покидать палату.
Палата № 6 была самой цивильной
Оксана несколько раз лежала в стационаре. Один из разов по-чеховски привел её в палату № 6. По воспоминаниям девушки, пациенты там оказались замечательными, и ей было спокойнее всего. Однако в остальном общие условия оставляли желать лучшего.
— Душевая комната — отвратительное место. Она, как и туалет, общая. Никаких разделительных стенок. Тебе надо в туалет сходить, а там вечно кто-то сидит и курит. Что касается лечения, то примерно раз в три дня ко мне приходил врач и говорил, да, прямо при всех. Это была двухминутная проверка: «Ты норм?». Если ответишь, что нет, в бумагах напишут, что твоё состояние не улучшилось, но лечение не поменяют. Если ответишь, что норм, то есть вероятность, что тебя быстрее отпустят. По каким критериям врачи определяют, норм ты или не норм, не знаю, — говорит Оксана.
День в психбольнице проходит так же, как и в любом другом медицинском учреждении. Завтрак — с 8 до 9 утра: если человек проспал, его не будут будить. А вот принимать таблетки, по словам Оксаны, заставляли всех.
— В душ можно сходить только до 11 утра, не успел — жди до завтра. В выходные душ, кстати, не работал. С 12:00 до 13:00 — посещение. Это самое приятное за день, ведь здесь можно пообщаться с друзьями. Однако, когда вводят карантин (а сидели мы на карантине полгода) из-за простуды, гриппа, ковида, никто не впустит и не выпустит. Иногда приходили психологи, например, для арт-терапии, рисовать или делать что-то руками. Обход врача был примерно до 12:00. Затем обед. С часу до четырех — отбой, в это время запрещено гулять по коридору. После ужина, вечерних таблеток около 8 — отбой. И так каждый ослепительный день, — поделилась с нами нижегородка.
Санитарки подарили мне сигареты
Один из дней рождения Оксане пришлось провести в стенах психиатрической больницы. Как и любая другая подростка, ей хотелось отметить его с друзьями и близкими, однако её компаньонами на празднике стали только санитарки и психически больные. Чтобы хоть как-то отметить свой день, Оксана попросила родственников передать ей телефон. Мама обещала поздравить её с праздником, но на следующий день, забыв о дочери, уехала на отдых в Турцию вместе со своим новым мужчиной.
— Это было даже немного смешно. В день рождения мама не отвечала на мобильный, и это продолжалось более двух дней. У меня возникла мысль, что она просто съехала за границу, как и собиралась, а потом мои подозрения подтвердились её фотографиями, которые она начала выкладывать из Турции. Позже она меня, конечно, поздравила, но объяснить, почему она просто сбежала отдыхать, так и не смогла. Ответила, что не хочет обсуждать это с нами.
Когда же речь зашла о самом празднике, он практически не отличался от обычного больничного дня, за единственным исключением.
— Я отметила свой день рождения феерично. Один из друзей принёс мне пиццу. Я действительно очень хотела гелиевый шарик, и его мне тоже принесли. А ещё попросила друга купить разливной сидр. В результате санитарки подарили мне сигареты, целых четыре пачки. Это было так приятно. В тот вечер мы сидели с одной из девушек, пили сидр и смеялись, — с улыбкой вспоминает Оксана.
